Французский историк, автор работ по истории повседневности, семьи и детства. Предметом его наиболее известной книги «Человек перед лицом смерти» является история отношения к смерти в европейском обществе.
Сам Арьес считал себя «правым анархистом». Был близок к ультраправой организации Аксьон франсез, однако со временем дистанцировался от неё как от слишком авторитарной. Сотрудничал с монархическим изданием La Nation française. Однако это не мешало ему состоять в тесных отношениях с рядом левых историков, в особенности с Мишелем Фуко.
Арьес занимал уникальную позицию в мире французских интеллектуалов. Большую часть жизни он не имел академического статуса: почти сорок лет он проработал на руководящей должности в департаменте, занимающемся импортом во Францию тропических фруктов. В частности, он внёс вклад в техническое и информационное перевооружение службы импорта. Сам себя Арьес называл «воскресным историком», имея в виду, что он работает над историческими трудами в минуты отдыха от основного места службы. Так называется его автобиографическая книга, изданная в 1980 году (Un historien du dimanche). При жизни Арьеса его работы были гораздо больше известны в англоязычном мире (переводились на английский с 1960-х годов), нежели в самой Франции. Лишь в 1978 году он получил запоздалое академическое признание и пост в Высшей школе социальных наук, директором которой был историк Франсуа Фюре.
Он создал несколько первоклассных исторических исследований, тематика которых сосредоточена на полюсах человеческой жизни. С одной стороны, это труды, посвященные детству, ребенку и отношению к нему при "старом порядке", преимущественно в XVI-XVIII вв., с другой - труды о смерти и ее восприятии на Западе на протяжении всей христианской эпохи. Обе эти точки дуги в человеческой жизни в интерпретации Арьеса утрачивают свою внеисторичность. Он показал, что и отношение к детству, к ребенку, и восприятие смерти суть важные предметы исторического анализа.

ФИЛИПП АРЬЕС: СМЕРТЬ КАК ПРОБЛЕМА ИСТОРИЧЕСКОЙ АНТРОПОЛОГИИ

В чем причина того, что среди проблем истории культуры и мировосприятия, разрабатываемых современными историками, проблема смерти занимает одно из видных мест? До сравнительно недавнего времени она их почти вовсе не занимала. Молчаливо исходили из постулата, что смерть всегда есть смерть ("люди рождались, страдали и умирали…"), и обсуждать здесь, собственно, нечего. Из цеха историков только археологи, имеющие дело с человеческими останками, могилами и их содержимым, и этнологи, изучающие погребальные обычаи и ритуалы, символику и мифологию, соприкасались с этой темой. Теперь же перед исторической наукой вырисовалась проблема восприятия смерти людьми в разные эпохи, их оценки этого феномена. И оказалось, что это в высшей степени существенная проблема, рассмотрение которой способно пролить новый свет на системы мировидения и ценностей, принятые в обществе.

То, что историки до недавнего времени обходили молчанием эту проблему, объясняется непониманием того, во-первых, сколь важную роль смерть играет в конституировании картины мира, присущей данной социально-культурной общности, равно как и в психической жизни, и, во-вторых, сколь изменчивы - при всей стабильности - эта картина мира и, соответственно, образ смерти и загробного существования, отношения между миром живых и миром мертвых.

Когда историки наконец всерьез занялись проблемами смерти, обнаружилось, что смерть - не только сюжет исторической демографии или богословия и церковной дидактики. Смерть - один из коренных «параметров» коллективного сознания, а поскольку последнее не остается в ходе истории недвижимым, то изменения эти не могут не выразиться также и в сдвигах в отношении человека к смерти. Изучение этих установок может пролить свет на отношение людей к жизни и основным ее ценностям. По мнению некоторых ученых, отношение к смерти - своего рода эталон, индикатор характера цивилизации. В восприятии смерти выявляются тайны человеческой личности. Но личность, условно говоря, - «средний член» между культурой и социальностью, то звено, которое их объединяет. Поэтому восприятие смерти, потустороннего мира, связей между живыми и мертвыми - тема, обсуждение которой могло бы существенно углубить понимание многих сторон социально-культурной действительности минувших эпох, лучше понять, каков был человек в истории.

Еще недавно как бы не существовавшая для исторического знания проблема смерти внезапно и взрывообразно возникла в горизонте исследования, приковав к себе внимание многих историков, прежде всего историков, занимающихся историей Европы в средние века и в начале Нового времени. Обсуждение этой проблемы, осветив до того остававшиеся в тени стороны ментальности людей этих эпох, вместе с тем обнаружило новые аспекты научной методологии историков. Тема осознания смерти в истории с особенной ясностью обнаружила связь направлений научных поисков в гуманитарных дисциплинах с современностью. Внимание историков все сильнее притягивает история человеческого сознания, притом не только, даже не столько идеологические его аспекты, сколько аспекты социально-психологические.

Литература, посвященная смерти в истории, уже с трудом поддается обозрению. Французский историк Мишель Вовелль, давно занимающийся этой проблемой, в одной из своих статей предостерегает против смешения научного исследования восприятия смерти с модой. Впрочем, ведь и мода тоже выражает некую общественную потребность. Своего рода «бум», вызванный интересом к проблеме восприятия смерти в разных культурах, действительно имел место в 70-е и 80-е гг., и он породил ряд интересных работ.

Проблема отношения к смерти и понимания потустороннего мира - составная часть более общей проблемы ментальностей, социально-психологических установок, способов восприятия мира. Ментальность выражает повседневный облик коллективного сознания, не вполне отрефлектированного и не систематизированного посредством целенаправленных усилий теоретиков и мыслителей. Идеи на уровне ментальностей - это не порожденные индивидуальным сознанием завершенные в себе духовные конструкции, а восприятие такого рода идей определенной социальной средой, восприятие, которое их бессознательно и бесконтрольно видоизменяет.

Неосознанность или неполная осознанность - один из важных признаков ментальностей. В ментальности раскрывается то, о чем изучаемая историческая эпоха вовсе и не собиралась, да и не была в состоянии сообщить, и эти ее невольные послания, обычно не «отфильтрованные» и не процензурированные в умах тех, кто их отправил, тем самым лишены намеренной тенденциозности. В этой особенности ментальности заключена ее огромная познавательная ценность для исследователя. На этом уровне удается расслышать такое, о чем нельзя узнать из сознательных высказываний.

Круг знаний о человеке в истории, о его представлениях и чувствах, верованиях и страхах, о его поведении и жизненных ценностях, включая самооценку, резко расширяется, делается многомерным и глубже выражающим специфику исторической реальности; Очень существенно то, что новые знания о человеке, включаемые в поле зрения историка на уровне ментальностей, относятся по преимуществу не к одним лишь представителям интеллектуальной элиты, которые на протяжении большей части истории монополизировали образование, а потому и информацию, традиционно доступную историкам, но и к широким слоям населения.

Если идеи вырабатывают и высказывают немногие, то ментальность - неотъемлемое качество любого человека, ее нужно лишь уметь уловить. До этого «безмолвствовавшее большинство», практически исключаемое из истории, оказывается способным заговорить на языке символов, ритуалов, жестов, обычаев, верований и суеверий и донести до сведения историка хотя бы частицу своего духовного универсума.

Выясняется, что ментальности образуют свою особенную сферу, со специфическими закономерностями и ритмами, противоречиво и опосредованно связанную с миром идей в собственном смысле слова, но ни в коей мере не сводимую к нему. Проблема «народной культуры» - сколь ни неопределенно и даже обманчиво это наименование, - как проблема духовной жизни масс, отличной от официальной культуры верхов, ныне приобрела новое огромное значение именно в свете исследования истории ментальностей. Сфера ментальностей столь же сложно связана и с материальной жизнью общества, с производством, демографией, бытом.

Преломление определяющих условий исторического процесса в общественной психологии, подчас сильно преображенное и даже до неузнаваемости искаженное, и культурные и религиозные традиции и стереотипы играют в ее формировании и функционировании огромную роль. Разглядеть за «планом выражения» «план содержания», проникнуть в этот невыговоренный внятно и текучий по своему составу пласт общественного сознания, настолько потаенный, что до недавнего времени историки и не подозревали о его существовании, - задача первостепенной научной важности и огромной интеллектуальной привлекательности. Ее разработка открывает перед исследователями поистине необозримые перспективы.

Мне казалось нужным напомнить об этих аспектах ментальности, поскольку именно в установках по отношению к смерти неосознанное или невыговоренное играет особенно большую роль. Но возникает вопрос: каким образом историк, пользуясь проверяемыми научными процедурами, может осуществить эту задачу? Где искать источники, анализ которых мог бы раскрыть тайны коллективной психологии и общественного поведения людей в разных обществах?

Знакомство с трудами об отношении к смерти в Западной Европе могло бы ввести в лабораторию изучения ментальных установок. При относительной стабильности источников, которыми располагают историки, им приходится идти прежде всего по линии интенсификации исследования. Ученый ищет новые подходы к уже известным памятникам, познавательный потенциал которых не был ранее распознан и оценен, он стремится задать им новые вопросы, испытать источники на «неисчерпаемость». Постановка вопроса об отношении к смерти - яркое свидетельство того, насколько получение нового знания в истории зависит от умственной активности исследователя, от его способности обновлять свой вопросник, с которым он подходит к, казалось бы, уже известным памятникам.

Читая посты о теракте в Волгограде, не уставала удивляться тому, насколько по-разному люди реагируют на смерть. По-разному ее переживают и требуют разной реакции от окружающих. Такое ощущение, что в этом отношении мы находимся на переломе, в точке изменения очередных социальных стереотипов. Решила посмотреть, как изменялось отношение к смерти в течение длительного исторического периода, и наткнулась на интереснейшую книгу Филиппа Арьеса "Человек перед лицом смерти".

И сам Арьес (фр. Philippe Ariès, 21 июля 1914, Блуа — 8 февраля 1984, Париж) оказался интереснейшей личностью. Большую часть жизни он не имел академического статуса: почти сорок лет он проработал на руководящей должности в департаменте, занимающемся импортом во Францию тропических фруктов. В частности, он внёс вклад в техническое и информационное перевооружение службы импорта. Сам себя Арьес называл «воскресным историком», имея в виду, что он работает над историческими трудами в минуты отдыха от основного места службы.

При жизни Арьеса его работы были гораздо больше известны в англоязычном мире (переводились на английский с 1960-х годов), нежели в самой Франции. Лишь в 1978 году он получил запоздалое академическое признание и пост в Высшей школе социальных наук, директором которой был историк Франсуа Фюре.

Как ни странно, но до Арьеса тема отношения человека к смерти практически не имела своих исследователей. Его книга положила начало целому пласту новых исследований историков, психологов и культурологов. Смерть стали рассматривать как один из коренных «параметров» коллективного сознания, а поскольку последнее не остается в ходе истории недвижимым, то изменения эти не могут не выразиться также и в сдвигах в отношении человека к смерти.

Сама книга велика по объему и написана очень неровно, местами даже сумбурно. Цитаты из "Песни о Роланде" соседствуют с цитатами из Толстого и творений отцов церкви. Но содержание настолько интересно, что я решила изложить ее содержание вкратце. Те, кто заинтересуется, могут, конечно, прочитать ее целиком. Пересказать своими словами такое произведение невозможно, поэтому в основном я буду приводить цитаты, выделенные синим цветом.

Арьес намечает пять главных этапов в изменении установок по отношению к смерти. Первый этап (обозначенный выражением «все умрём») — это состояние «приручённой смерти», остающееся стабильным в широких слоях населения, начиная с архаических времён до XIX в., (или даже до наших дней). Данным термином («приручённая смерть») Арьес подчеркивает, что люди на этом этапе относились к смерти как к обыденному явлению, которое не внушало им особых страхов. Человек органично включен в природу, и между мертвыми и живыми существует гармония.

Смерть прирученная
Сначала зададимся наивным вопросом: как умирают рыцари в «Песни о Роланде», в романах о рыцарях Круглого стола, в поэмах о Тристане? Они умирают отнюдь не как придется. Их смерть регулируется строгим ритуалом, услужливо описанным поэтами. Смерть обычная, нормальная не приходит к героям исподтишка, незаметно, даже если она наступает как следствие случайной раны, даже если к ней приводит, что случалось, слишком сильное волнение.

Самое существенное в этой смерти то, что она оставляет время осознать ее приближение. «Ах, прекрасный сир, вы полагаете, что умрете так скоро?» — «Да, — отвечает Говэн, — знайте, что я не проживу и двух дней». Ни лекарь, ни товарищи, ни священники (эти вообще позабыты и отсутствуют) не знают об этом так хорошо, как он. Умирающий сам измеряет, сколько ему осталось жить.

Благочестивые монахи не отличались в этом отношении от рыцарей. Согласно хронисту Раулю Глаберу (начало XI в.), после четырех лет заточения в монастыре Сен-Мартен-деТур достопочтенный Эрве почувствовал, что скоро покинет этот мир, и многочисленные паломники сбежались туда в надежде на какое-нибудь чудо. Надпись 1151 г., хранящаяся в музее монахов-августинцев в Тулузе, рассказывает, что церковный сторож в Сен-Поль-де-Нарбонн также «увидел, как приближается к нему смерть, словно заранее знал о своей кончине». В окружении монахов он составил завещание, исповедался, пошел в церковь принять причастие и там умер.

Некоторые предчувствия имели характер чуда; особенно верным признаком было явление умершего, хотя бы и во сне. Так, вдова короля Бана после смерти мужа и таинственного исчезновения сына дала монашеский обет. Прошли годы. Как-то раз она увидела во сне в прекрасном саду своего сына и племянников, считавшихся умершими. «Тогда она поняла, что Господь внял ее мольбам и она скоро умрет».

Развитие науки, однако, заставляло наиболее здравомыслящих ученых относиться к предчувствиям смерти как народным суевериям, хотя некоторые считали их поэтичными и относились к ним с почтением.

Особенно показательно в этом отношении то, как говорит о них Шатобриан в «Гении христианства». Для него предчувствия скорой кончины всего лишь прекрасный фольклор. «Смерть, столь поэтичная, ибо прикасается к вещам бессмертным, столь таинственная из-за своей тишины, должна иметь тысячу способов объявить о своем приходе», но он добавляет: «народу». Какое наивное признание в том, что образованные классы уже не воспринимали знаков, предвещающих смерть! В начале XIX в. люди ученые совершенно не верили в то, что они сами начали считать живописным и даже восхитительным. В глазах Шатобриана все «тысяча способов», которыми смерть могла объявить о своем приходе, имели характер чуда. «То смерть давала о себе знать звоном колокола, который начинал бить сам по себе, то человек, который должен был умереть, слышал три удара в пол его комнаты».

Чтобы о приближении смерти можно было оповестить заранее, она не должна была быть внезапной, repentina. Если она не предупреждала о своем приходе, она уже не рассматривалась как необходимость, хотя и грозная, но ожидаемая и принимаемая волей-неволей. Внезапная смерть нарушала мировой порядок, в который веровал каждый. Она была абсурдным орудием случая, иногда выступавшего под видом Божьего гнева. Вот почему mors repentina считалась позорной и бесчестящей того, кого она постигла.

В Средневековье низкой и позорящей была не только внезапная и абсурдная смерть, но также смерть без свидетелей и церемоний, как, например, кончина путешественника в дороге, утопленника, выловленного в реке, неизвестного человека, чье тело нашли на краю поля, или даже соседа, сраженного молнией без всякой причины. Неважно, был ли он в чем-либо виновен, — подобная смерть клеймила его проклятием. Это представление было очень древним. Еще Вергилий заставил прозябать в самой жалкой части ада ни в чем не повинных, которые были преданы смерти по ложному обвинению и которых мы, современные люди, захотели бы, разумеется, полностью оправдать.

Если по поводу скоропостижной смерти честного игрока еще можно было дискутировать, то в случае с человеком, умершим от порчи, сомнений уже не было. Жертва не может быть объявлена невинной, она неизбежно запятнана «низменностью» своей смерти. Гийом Дюран объединяет жертву колдовства с людьми, умершими во время прелюбодеяния, кражи или языческих игрищ, то есть вообще всех игр, за исключением рыцарских турниров (многие канонисты не делали снисхождения и для турниров).

Народное осуждение, постигавшее жертву злодейского убийства, если и не препятствовало ей быть похороненной по-христиански, то иногда налагало на нее нечто вроде штрафа. Канонист Томассен, писавший в 1710 г., сообщает, что в XIII в. архипресвитерц Венгрии имели обыкновение «взимать марку серебра с тех, кто был злосчастно убит мечом, или ядом, или иными подобными же способами, прежде чем позволить предать их земле».

Еще в большей мере была позорной смерть приговоренных. Вплоть до XIV в. им отказывали даже в возможности спасти свою душу перед казнью: в ином мире их должно было ожидать то же проклятие, что и в этом.

Обычная и идеальная смерть в Раннее Средневековье не была специфически христианской кончиной, благом для души, каким представляли смерть столетия христианской литературы, начиная с отцов церкви и вплоть до благочестивых гуманистов. С тех пор как воскресший Христос победил смерть, она рассматривалась как новое рождение, как восхождение к жизни вечной, и потому каждый христианин должен был ожидать смерти с радостью. «Посреди жизни мы во власти смерти», — писал Ноттер в VII в. и добавлял: «На горькую смерть не предай нас». Здесь «горькая смерть» — это смерть во грехе, а не сама физическая кончина грешника.

На смертном одре: обиходные ритуалы
Чувствуя свой скорый конец, умирающий принимал необходимые меры. В мире, столь насыщенном чудесами, как мир рыцарей Круглого стола, смерть была, напротив, вещью весьма простой. Когда Ланселот, побежденный и ослабевший, ожидал в пустынном лесу близкой смерти, он снял доспехи, распростерся на земле, повернув голову на восток, сложил руки крестом и начал молиться. Смерть всегда описывается в таких словах, простота которых контрастирует с эмоциональной насыщенностью контекста.

Привязанность к жизни, обремененной заботами и горестями, сожаление о ней соединяются с принятием близкой смерти.

Все эти действия, совершаемые умирающим после того, как он ложится лицом к небу, с руками, скрещенными на груди, носят ритуальный, церемониальный характер. В них можно распознать разновидность того, что под воздействием церкви станет средневековым завещанием: исповедание веры, покаяние, прощание с живыми и благочестивые распоряжения, относящиеся к ним, предание своей души Богу, выбор погребения. Когда произнесена последняя молитва, человеку, лежащему на смертном одре, остается только ожидать конца, и у смерти уже нет больше никаких причин медлить.

С окончанием молитвы смерть наступила мгновенно. Если же случалось так, что она запаздывала, умирающий ожидал ее в молчании и с миром живых уже больше не общался.

Публичность
Интимная простота смерти — одна из двух ее необходимых характеристик. Другая — это публичность, и она сохранялась вплоть до конца XIX в. Умирающий должен быть в центре, посреди собравшихся людей.

Даже совсем незнакомый семье человек мог войти в комнату умирающего в момент последнего причастия. Так, благочестивая госпожа де ла Ферронэ (30-е гг. XIX в.), прогуливаясь по улицам Ишля, услышала колокол и узнала, что сейчас понесут последнее причастие молодому священнику, лежавшему на смертном одре. Ранее госпожа де ла Ферронэ не осмеливалась нанести визит больному, так как не была с ним знакома, но последнее причащение, «вполне естественно, заставило меня туда пойти». (Отметим это «вполне естественно».) Вместе со всеми она преклонила колени у ворот дома, пока туда входили священники со святыми дарами, затем все поднялись, вошли в дом и присутствовали при последнем причащении и соборовании умирающего.

«Прирученную смерть» принимали в качестве естественной неизбежности. Отсутствие страха перед смертью у людей Раннего Средневековья Арьес объясняет тем, что, по их представлениям, умерших не ожидали суд и возмездие за прожитую жизнь, они погружались в своего рода сон, который будет длиться «до конца времён», до второго пришествия Христа, после чего все, кроме наиболее тяжких грешников, пробудятся и войдут в царствие небесное.

Мертвые спят
Расстояние между жизнью и смертью не воспринималось, по выражению философа Владимира Янкелевича, как некая «радикальная метабола». Не было представления об абсолютной отрицательности, о разрыве перед лицом пропасти, где нет больше памяти. Люди не испытывали также головокружения и экзистенциальной тоски, или по крайней мере ни то ни другое не находило себе места в стереотипных образах смерти. Зато не было и веры в простое продолжение жизни по ту сторону земной кончины. Примечательно, что последнее прощание Роланда и Оливье не содержит никакого намека на возможность вновь обрести друг друга на небесах. Лучше любого историка философ Янкелевич понял этот характер смерти как перехода: усопший ускользает в мир, «который отличается от здешнего только очень низким показателем интенсивности».

Тогда думали, что мертвые спят. Представление это древнее и неизменное: уже в гомеровском Аиде умершие, бесплотные призраки, «спят в объятиях смерти». Области ада у Вергилия — «местопребывание сна, теней и усыпляющей ночи». Там, где в христианском раю почиют самые блаженные тени, свет имеет цвет пурпура, то есть сумерек.

В Фералии, в день поминовения усопших, римляне, по свидетельству Овидия, приносили жертвы Таките, немой богине, воплощавшей в себе ту тишину, которая царила у манов — душ умерших — в "том месте, обреченном тишине". Это был также день жертвоприношений, совершаемых на гробницах, ибо мертвые, в определенные моменты и в определенных местах, пробуждались от своего сна как неясные образы из сновидения и могли внести смуту в мир живых.

Представляется, однако, что изнуренные тени в языческих верованиях были все же более одушевленными, чем христианские спящие первых столетий новой религии. Конечно, и они могли бродить, невидимые, среди живых, и мы уже знаем, что они являлись тем, кому предстояло вскоре умереть. Но раннее христианство еще более настаивало на гипнотической нечувствительности и даже бессознательности мертвых, несомненно, именно потому, что их сон должен был быть всего лишь ожиданием счастливого пробуждения в день воскрешения плоти.

В латинских надписях часто можно прочесть не только «здесь лежит», но и «здесь покоится», «здесь отдыхает», «здесь спит». В раннесредневековых литургиях, сменившихся в эпоху Каролингов римской литургией, упоминаются «имена почиющих»; верующим предлагалось молиться «за души почиющих». Соборование, предназначенное в средние века для клириков, называлось dormientium exitium, последнее таинство спящих.

Образ смерти как сна пережил столетия: мы находим его в литургии, в надгробной скульптуре, в завещаниях. Ведь и сегодня после чьей-либо смерти люди молятся «за упокой его души». Образ покоя воплощает в себе самое древнее, самое народное и самое неизменное представление о мире мертвых. Это представление не исчезло и сегодня.

В цветущем саду
Мертвые спали в цветущем саду. «Да примет Бог все наши души среди святых цветов», — взывает архиепископ Турпин, стоя перед телами павших рыцарей. Также и Роланд молится, чтобы Господь поместил его душу «в святые цветы». Рай Турпина и Роланда или по крайней мере этот образ рая (поскольку были и другие) не многим отличается от Вергилиева Элизия с его «свежими лугами, орошаемыми ручьями», или от обетованного сада, который сулит правоверным Коран.

Напротив, в гомеровском Аиде нет ни сада, ни цветов. Не знает Аид (во всяком случае тот, который изображен в 11-й песне «Одиссеи») и мук, появившихся позднее в образе христианского ада. Между представлениями о подземном царстве мертвых у Гомера и Вергилия расстояние больше, чем между представлениями Вергилия и древнейшим образом потустороннего мира у христиан. Так что ни Средневековье с его пристрастием к Вергилию, ни Данте не ошиблись.

В Credo или же в старом римском каноне ад выступает как традиционное местопребывание умерших, скорее место ожидания, чем место пыток. Праведники Ветхого завета ожидали там, пока Христос после своей смерти придет их освободить или пробудить. Только позднее, в контексте идеи Страшного суда, ад окончательно во всей христианской культуре стал тем, чем раньше он был лишь в отдельных случаях: царством Сатаны и местом вечных мучений грешников.

Покорность перед неизбежным
Судебные документы конца XVII в. позволяют обнаружить в народном менталитете той эпохи смесь бесчувственности, покорности и стремления к прилюдности в отношении к смерти, которые мы уже исследовали, основываясь на других источниках.

И дело не в недостатке способов выражения чувств; ведь, например, завораживающее обаяние денег, богатства человек того времени умел выражать с большой силой. Но несмотря на такую любовь к вещам мира сего, умирающий преступник, каким он предстает в судебных протоколах, «производит впечатление приятия неизбежности».

Смерть прирученная
Обнаружить на всем протяжении истории, от Гомера до Толстого, неизменное выражение одной и той же глобальной установки в отношении смерти не значит признать за ней некое структурное постоянство, чуждое собственно исторической изменчивости. На этом первичном и восходящем к незапамятной древности фоне все время менялось множество элементов. Но сам этот фон в течение более чем двух тысячелетий сопротивлялся толчкам эволюции. В мире, подверженном изменениям, традиционное отношение к смерти предстает как некая дамба инерции и континуитета.

Оно настолько изгладилось сейчас из наших нравов, что нам трудно его себе вообразить и понять. Старая позиция, согласно которой смерть одновременно близка, хорошо знакома, но при этом умалена и сделана нечувствительной, слишком противоречит нашему восприятию, где смерть внушает такой страх, что мы уже не осмеливаемся произносить ее имя.

Вот почему, когда мы называем эту интимно связанную с человеком смерть, какой она была в прошлые века, «прирученной», мы не хотим этим сказать, будто некогда она была дикой, а затем стала домашней. Напротив, мы имеем в виду, что дикой она стала сегодня, тогда как прежде не была таковой. Именно та смерть, древнейшая, была прирученной.

О.А. Александров, экономист и историк

Филипп Арьес: взгляд на детство и семью при Старом порядке

В историческую науку приходят разными путями: одни идут традиционным путем, поступая в университет или колледж, для других История – это хобби, занятие для души. Третьи, после получения диплома историка, работают в другой сфере, посвящая истории свободное время. К последним принадлежит Филипп Арьес, часто называемый историком «выходного дня». Занимая должность чиновника по контролю над экспортом фруктов, он публикует уникальные работы, посвященные эволюции отношения к смерти и детству, представления об Истории в разные эпохи, размышления о природе и месте гомосексуализма в системе личных отношений.

Филипп Арьес – счастливый муж и отец, любимый женой и детьми.

Семейная жизнь Филиппа Арьеса, озаряемая улыбками любящей жены и детей, подсказала историку тему новой книги – Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Как и все работы историка, эта книга оригинальна до экстравагантности, неоднозначна и провокационна. Арьеса интересует не статистика рождаемости и смертности, демографические переходы (хотя он и анализировал их в ранних работах), не влияние уровня жизни на количество детей в семье. Ему интересно другое – отношение к детству, отношения в семье, психологические проблемы детства и материнства, культурная среда аристократии, на примере которой автор показал эволюцию развития антропологических практик.
Дети часто спрашивают родителей, какими они были в детстве, как играли, кем мечтали стать. Для обывателя это кратковременное погружение в память своего детства, в ушедшую эпоху. Историк воспринимает подобные вопросы иначе: расскажи про изменения отношения к детям в прошлые эпохи, раскрой мировосприятие ребенка, его страхи и мечты.

Арьес разделяет общество прошлого на два мира: мир взрослых и мир детей. Слова историка про отсутствие детства часто воспринимаются его коллегами как грубая ошибка. О неправильном понимании идеи Арьеса писал П. Хаттон, указывая на включенность детства во взрослую жизнь, слияние детского и подросткового возраста. Как феномен детство всегда существовало, как и родительская любовь. Другое дело - отношение к ним в разные эпохи, то принижаемые, то романтизируемые.
Филипп Арьес показал жизнь человека от рождения до формирования как личности, гражданина. От средневекового восприятия детства и семьи протягивается ниточка понимания к современной семье. Отправимся вместе с Арьесом в мир детства, далекий и близкий, как и загробная жизнь в представлении людей.
Арьес иллюстрирует рассказ о детстве и юности «маленьких взрослых» примерами скульптуры и живописи, связанными с эволюцией понимания смерти. Жизнь и смерть – они рядом, и Арьес находит точки пересечения этих феноменов. Надгробия, фрески, скульптурные композиции отражают видение людьми разных эпох возрастов жизни человека.
Итак, ребенок родился. С детства в человеческое сознание закладываются элементы исторической памяти: имя, дата и год рождения, генеалогия и описание социальной среды. Это разные ориентиры: имя и род – воображаемые формы (иногда мифы), фамилия – традиция, возраст – мир цифр.
Долгое время светские и духовные власти не фиксировали год рождения. Почему? Объяснение в религиозном восприятии людей: в Средневековье жизнь рассматривалась как путь к очищению от грехов, время приготовления к будущей, загробной жизни. Время существования человека на земле ничтожно по сравнению с жизнью души в другом мире. Пятьдесят или шестьдесят лет земной жизни против сотен, возможно, тысяч лет в загробном мире. Иначе относились к именам, дававшихся в честь святых или героев, и фамилиям, отражавшим сферу деятельности семьи, или местности проживания.
До раннего Нового времени, по мнению Арьеса, отсутствовал обычай рисовать детей и семейные портреты. Античные искусства – живопись, скульптура, архитектура, музыка – должны были удовлетворять, согласно христианской религии, духовные запросы средневекового общества. История семьи фиксировалась в генеалогии, редко – в мемуарах.
Семейный портрет – живое свидетельство истории семьи – проникает в европейское общество в эпоху Ренессанса, в период возрождения интереса к Личности. На портретах появляются даты и имена художников. Даты запечатлевают на материальных объектах жилья – кроватях, шкафах, сундуках.
Как и в Средние века, человек Возрождения вместо дат и возраста пользовался другой категорией – этап жизни. Антропологическая практика выделяла три возраста жизни – юность, зрелость, старость. Зрелость понималась как тяжелый период жизни – юность ушла, а старость не наступила. К слову, для большинства людей старость не наступала, поскольку из-за многочисленных войн, эпидемий, преступности (отчасти – суицидов) человек редко доживал до преклонных лет. К старости относились по разному: истинные христиане в старости обретают мудрость и святость (за исключением женщин), маловерующие люди и не христиане в старости впадают в маразм, лишаясь здравого рассудка и памяти.

Иллюстрацией возрастов жизни служат артефакты: детство выражено в игрушках, юность – в учебниках, молодость – в оружии и цветах (куртуазная культура дворянства, зрелость – предметами быта, старость – в поношенной одежде, камине или скамейке у дома, на которой старик проводит время, вспоминая молодость.
Историки-медиевисты отмечают устойчивость периодизации жизни, сравнимой с жесткой структурой средневекового общества. Эту жесткость обеспечивала религия, запрещая социальные лифты и античные культурные практики.
Однако была некоторая размытость возрастов. Молодость означала зрелые годы, детство переходило в юность. Неслучайно во французском языке при Старом порядке не было слова «юноша». Вместо него говорили «ребенок» (enfant). Люди из детского возраста перешагивали во взрослую жизнь. Этот переход зависел от социального и экономического положения семьи: начав работать или принимать участие в политических делах, войнах, ребенок становился взрослым. Слово «ребенок» применялось не только для обозначения возраста, но и как дружеское обращение («малый, принеси то-то» или «давайте, ребята). Мы не знаем, использовали ли в Средние века выражение «не будь ребенком» для обозначения инфантилизма, слабости взрослого человека. Вероятно, были определенные вариации данного выражения.
В Средние века значение детства умалялось религиозными и экономическими факторами. Во-первых, Церковь ввела монополию на обучение письменности и счета, создав монастырские школы. Во-вторых, рост стоимости папируса и бумаги сужал сферу школьного образования. Наконец, созданию единой системы обучения письменности мешало наличие множества языков и диалектов, вследствие которого жители соседних регионов часто не понимали друг друга. Унификация языка начнется с XVIII века, в ряде стран – на столетие позже. Единство языка на территории страны играло в жизни Европы в Новое время такую же роль, какую сейчас играет система расчетов в евро или безвизовые режим в Евросоюзе.
Детство было в тени общественной жизни в силу высокой смертности и низкого уровня жизни населения Европы. На детей обращали внимание только, когда они выживали и подрастали. Отношение к институту детства стало меняться с появлением и распространением книгопечатания, подарившего европейской цивилизации учебники и развлекательную литературу. Удешевление книг сделало их более доступными для всех социальных классов. Немалую роль сыграли переводы религиозной литературы на национальные языки. Одним из первых переводчиков был Мартин Лютер. Тем не менее, понадобилось два столетия, чтобы восприятие детства в глаза общества кардинально изменилось.
Секуляризация жизни и повышение экономического благосостояния, преимущественно в среде аристократии и буржуазии, разделили детей на старших, средних и младших. Арьес указывает начало такого разделения – XVIII век. Вполне возможно, что он ошибается, и столетием ранее знать различала оттенки детства. Разве не существовало градации детей по времени рождения на старших, средних и младших? Это прослеживается во всех сказках и устном народном творчестве. Просто в Средние века такая градация могла не быть акцентирована в повседневности.

Феномен детства рассматривается сквозь призму искусства – живописи, скульптуры и архитектуры. В Средние века ребенок на фресках или в виде скульптурного элемента – это маленький Христос либо ангел. Встречались изображения невинно убиенных детей.
Как правило, их изображали одетыми. Американский социолог Нейл Постман отмечал, что Церковь культивировала чувство вины и запрещала откровенные телесные практики. Голый человек считался безумным, странным, толкающим на похотливые мысли. Только в XVI веке, с началом Возрождения, художники и скульпторы обращаются к обнаженной натуре, воссоздавая традицию Античности.
Хотя дети все чаще появляются на групповых и семейных портретах, вплоть до XVIII века не было автономных изображений ребенка. Детей рисовали как маленьких взрослых, что прекрасно видно на картинах Питера Брейгеля Старшего и Яна ван Эйка. Исключение составляли портреты детей знати.
В век Просвещения возникает новое композиционное решение в живописи: в семейном портрете взрослые группируются вокруг детей. Означало ли это повышение внимания к детям, будущим наследникам рода и исторической памяти? Несомненно. При этом религиозность художников и родителей накладывала отпечаток на детские портреты и фигуры: как правило, дети одухотворены и прекрасны. Это маленькие ангелочки.

Филипп Арьес обращает внимания на одежду детей. Цвета и формы, стили одежды служили маркерами принадлежности к социальному классу. О цветах мы вкратце упоминали. Что касается стилей, то в Средние века носили длинную одежду, которая защищала человека от соблазнов. Естественно, одежда знати и простолюдинов отличалась. Имелись отличия у буржуазии, стремившейся не отстать от знати по богатству и моде. В средневековом обществе существовал запрет на ношение одежды другого социального класса. Униформу носили клирики и преподаватели, военные. Простолюдины одевались согласно уровня дохода в незаметную, серую или черную одежду. Яркость и роскошь одежды осуждалась Церковью как признак гордости и тщеславия. Дети одевались как взрослые.

Детство – не только работа и обязанности, но и игры. Игровой элемент социализации и привития навыков бытовой культуры подробно исследован Й. Хейзингой и Н. Элиасом. Высшая знать предпочитала игру в шахматы, куклы, игру в мяч. Низшие слои общества играли в лото, чехарду, прятки и т.д. Стоит отметить отсутствие градации между играми взрослых и детей – они были одинаковыми. Более того, военный характер европейской экономики в Средневековье акцентировал внимание короля и феодалов на военных играх – турнирах, постановочных сражениях, езде на лошади, фехтовании, стрельбе из лука (позже – из огнестрельного оружия). Ф. Арьес рассказывает про игры королевских семей и знати, обходя вниманием другие общественные классы. Эта односторонность – один из серьезных недостатков, свойственных исследованиям французского историка культуры.
Правда, Арьес мельком упоминает о буржуазных играх, заимствуемых у власти. Средством единения социальных классов были карнавалы и общие праздники, когда простолюдины шли рядом с дворянами и духовенством. Позже карнавалы разделились на народные и дворянские, причем последние были средством социализации, знакомства, интриг, романов.

Католическая церковь неодобрительно взирала на веселье нации, пытаясь запретить азартные игры (в карты, триктрак и пр.). Еще одним развлечением были танцы. В Средние века был период, когда танцевали даже клирики. Помимо игр и танцев, с развитием книгопечатания популярность обрели сказки, частично адаптированные под вкусы знати ее представителями (например, сказки Шарля Перро).
В воспитании детей принимают участие учителя и гувернантки. О первых мы скажем особо. Что касается вторых, то гувернантки учили не только манерам поведения и этикету, но и сексуально просвещали отпрысков знатных семей. Учитывая низкий уровень медицины и распространенность половых болезней, такая социальная практика была не лишена смысла. Дети знати приобщаются к интимной сфере в раннем возрасте, с 4-5 лет. Историк Эмиль Маль описывал, как гувернантка играла с половым органом маленького Людовика XIII, говоря ему о его мужской силе. Сейчас нам это покажется педофилией, но в условиях культуры той эпохи это было нормой.

Революции в Европе сменили религиозные модели воспитания детей на либеральные. Развитие медицины и гигиены увеличили продолжительность детства и юности, отодвинув смерть. Конечно, это было характерно для ряда стран, в том числе Англии и Франции. В восточноевропейских странах продолжали существовать запретительные и ограничивающие телесные практики.
Пессимистичность Филиппа Арьеса в отношении эволюции представлений о детстве сквозит в его размышлениях о детях XX века. Появление новых средств коммуникаций (радио, телевидение, Интернет), удешевление путешествий, доступ детей к информации, ранее закрытой для них, приводит к исчезновению детства. С Арьесом согласен Н. Постман, на примере США рассмотревший переход от чтения книг к клиповому восприятию информации через телевизионные передачи и сайты. В. Янин, автор статьи о книге Постмана Исчезновение детства, уверен, что без социальных секретов невозможно детство. И все же дети продолжают верить в сказки и чудо, даже понимая их иллюзорность. Почему? Ответ кроется в архетипах сознания – действие ментальной установки «вера в чудесное» никто не отменял.

Теперь необходимо сказать несколько малоприятных, но нужных слов.
Книга Филиппа Арьеса категорична и больше опирается на субъективистский подход. В этом ее слабость, порождающая недостатки. Оставляя в стороне обвинения историков в небольшом цифровом материале и анализе статистических данных (это не так уж важно для анализа ментальности индивида и общества), отметим явные ошибки.
Филипп Арьес, занимаясь исследованиями ментальности и исторической антропологии, преимущественно анализировал высшие социальные классы – аристократию и белое духовенство, изредка касаясь буржуазии. В его картине истории нет места крестьянам и рабочим, а также творческой интеллигенции. Не менее серьезным недостатком является категорическая позиция историка по ряду вопросов. Так, Арьес отрицает наличие родительской любви и чувства единства семьи в Средневековье, подчеркивая безразличное отношение к детям. Любая мать не согласится с историком, уж не говоря о психологах, культурологах, антропологах. Конечно, частые войны и эпидемии обесценивали жизнь человека, а низкий уровень жизни делал нежелательным рождение множества детей. Но те же болезни и массовые бедствия сплачивали оставшихся в живых членов семьи. Не забудем и про детские приюты, больницы, открываемые при монастырях и в городах.
Это основные недостатки уникальной книги Ф. Арьеса. Безусловно, феномен детства нуждается в дальнейших исследованиях, благо работы Арьеса, Постмана и других историков заложили хорошую научную базу.

Литература
1. Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. – Екатеринбург, Уральский университет, 1999.
2. Гуревич А.Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». – СПб., Центр гуманитарных инициатив, 2014.
3. Постман Нейл. Исчезновение детства. Статья.

March 21st, 2012

Не-позитивная позитивистская предыстория.

Данная статья Филиппа Арьеса была опубликована Communications (1982 V. 35, N. 1. P. 56-67) и привлекла мое внимание по двум причинам. Во-первых, довольно известный историк, автор книг "Ребенок и семейная жизнь при старом порядке", "Человек перед лицом смерти", весьма неординарный исследователь, вызвавший подъем интереса к этим темам (см. H. Hendrick Children and Childhood// Refresh 15 (Autumn 1992)) обратился к маргинальной области для историков культуры, повседневности, ментальности (хотя, конечно же, сейчас в Западной Европе она приобрела свое место), во-вторых, она (история гомосексуальности) рассмотрена совершенно с других позиций. Арьес с его концептуализацией нашел весьма интересный подход.

Статья была переведена поначалу вольно, поскольку предполагалось, что она так и останется в личном использовании. После знакомства с позицией автора, я постарался получить у правообладателей на нее разрешение на перевод и публикацию. Случайно появилась возможность ее опубликовать в одном из московских сборников, однако, издательству требовалось не электронное письмо с подтверждением согласия, а официальный документ. Но, к сожалению, несмотря на обилие электронных писем, а затем звонков по указанному на сайте правообладателя телефону, связаться хоть с чем-нибудь не удалось (автоматическая тетенька на французском утверждала, что телефон не обслуживается). Позже и сайт прекратил работу, а издатель уже не ждал. Публикация перевода статьи так и не состоялась.

Я всё же решил выложить перевод в сети.

Размышления по истории гомосексуальности

Очевидно, что ослабление запрета на гомосексуальность, как это показывает Майкл Поллак, - это один из бичей, наносящих удар по нынешней нравственности нашего западного общества. Гомосексуалы формируют сегодня сплоченную группу, конечно, все еще маргинальную, но уже осознавшую свою идентичность; она требует прав у доминирующего социального большинства, которое до сих пор не принимает ее (и даже во Франции резко реагируют на сексуальные правонарушения, когда они происходят между двумя индивидами одного пола - законодательство усиливает наказание), но эта группа еще также не уверена в себе и даже колеблется в своей убежденности. Однако, двери открыты для толерантности, даже к согласию, что тридцать лет назад было немыслимым. Недавно журналы сообщали о бракосочетании, на котором протестантский пастор (отверженный своей церковью) венчал двух лесбиянок, отнюдь не на всю жизнь, конечно (!), но на как можно больший срок. Папа был вынужден вмешаться, чтобы напомнить о паулиановом осуждении гомосексуальности, в чем прежде не было бы необходимости, если бы не обнаружились соответствующие тенденции в лоне самой Церкви. Известно, что в Сан-Франциско у геев есть свое лобби, что также следует учитывать. Короче, гомосексуалы на пути к собственному признанию, и ныне довольно консерваторов-моралистов, чтоб возмущаться по поводу их дерзости, а также слабости оказываемого им сопротивления. Тем не менее у Майкла Поллака зарождается сомнение: эта ситуация может продлиться недолго, все даже может обернуться вспять, а Габриел Мацнефф (Gabriel Matzneff) вторит ему в Le Monde (5.1.1980) в статье с заголовком «Подпольный рай» - уже рай, но еще подпольный. «Мы станем свидетелями возвращения нравственности и ее триумфа. [Успокойтесь, это - не завтра!] Также нам придется прятаться еще больше, чем прежде. Будущее - в подполье».

Воцарилось волнение. Верно, что существует способ восстановления контроля, который, впрочем, направлен скорее на безопасность, чем на восстановление нравственности . Первый ли это этап? Между тем, нормализация сексуальности и гомосексуальности зашла уже далеко, чтобы поддаться давлению со стороны полиции и юстиции. Следует признать, что положение, достигнутое гомосексуальностью, обязано не только толерантности, широте взглядов - «Все позволено, ничто не имеет значения…» Есть более тонкие и более глубокие вещи и, без сомнения, более структурированные и категоричные, по меньшей мере, для длительного периода: отныне общество в целом, пусть и с некоторой устойчивостью готово к принятию модели гомосексуальности. Вот один из тезисов, который меня поразил больше всего в докладе Майкла Поллака: модели глобального общества приближаются к представлению гомосексуалистов о них, а приближение вызвано искажением образом и ролей.

Я воспользуюсь эти тезисом. Доминирующий образец гомосексуала, начиная с того времени (т.е. с XVIII - начала XIX века до начала XX-го века), когда он сам осознает свою уникальность и воспринимает ее как болезнь или извращение, - это женоподобный человек: травести с высоким голосом. Здесь можно усмотреть приспособление гомосексуала к доминирующей модели: у мужчин, которых он любит, женский вид, и это остается в общем русле того, что успокаивает общество. Впрочем, они могут также любить детей или весьма молодых людей (педерастия): очень древние отношения, которые мы можем даже назвать классическими потому, что они проистекают со времен греко-римской античности, а также присутствуют в мусульманском мире, несмотря на аятоллу Хомейни и его палачей. Они соответствуют традиционным образовательным практикам или инициации, которая, впрочем, может выродиться в искаженную и скрытную форму: особенная дружба граничит с гомосексуальностью, без того чтобы осознавать или признавать ее.

По Майклу Поллаку сегодняшний эталон гомосексуалов часто отбрасывает и отталкивает эти два предыдущих образца: женоподобный тип и педофил, и замещает их образом мачо, спортсмена, супермена, даже если эти образы сохраняют определенные черты юноши, как это можно видеть, для сравнения, в мексикано-американском изобразительном искусстве 20х-30х гг. или в советском искусстве: образ атлета-байкера, закованного в кожу с кольцом в ухе, - образ, снискавший популярность среди всех возрастов, впрочем, независимо от собственной сексуальности, - тип юноши, с которым даже женщины стремятся сравниться. Это та ситуация, когда мы не всегда знаем, с кем имеем дело: с ним или с ней?

Стирание разницы между полами у подростков, не есть ли это подлинная черта нашего общества, общества-унисекс? Роли - взаимозаменяемы, как отца, так и матери, также как и сексуальных партнеров. И удивительно, что единственная модель - это мужественная. Силуэт девушки приближается к силуэту юноши. Она потеряла плавные изгибы, которыми восхищались художники XVI-XIX веков и которые еще в почете в мусульманском обществе, возможно, потому что они еще связаны с материнским долгом. Сегодня никто не станет подшучивать над девичьей худобой, как это делал поэт минувшего столетия:

Кого волнует худоба, о мой объект любви!

Ведь, если грудь твоя плоска, то будет сердце ближе .

Если вернуться чуть назад во времени, возможно, найдутся какие-нибудь подходящие признаки какого-то другого общества со слабой тенденцией к унисексу, в Италии Кватроченто, но тогда модель - менее мужественна, чем сейчас, и стремилась к андрогинности.

Принятие всей молодежью внешнего облика по своему происхождению, несомненно, гомосексуального возможно объясняет и ее любопытство часто сочувственное к гомосексуальности, у которой она заимствует некоторые черты, присутствию которых она рада в местах собраний, знакомств, развлечений. «Гомо» стал одним из персонажей современной комедии.

Если мой анализ верен, то мода на унисекс становится явным признаком общих изменений в социуме: толерантность по отношению к гомосексуальности возникает из изменения репрезентации самих полов, не только их функций, их значения в профессии, в семье, но и их символического образа.

Мы пытаемся уловить то, что сейчас проносится у нас перед глазами: но можем ли мы получить образец отношений более ранних, чем они изложены в письменных запретах Церкви? А ведь имеется широкая область для такого исследования. И мы будем придерживаться такому предположению, которое могло бы стать основой для исследований.

В последнее время стали появляться книги, которые заставляют думать, что гомосексуальность является изобретением XIX века. Майкл Поллак был осторожен в дискуссии, которая родилась после его доклада. Между тем проблема оказалась любопытной. Условимся: это не означает, что не было прежде гомосексуалов - это смехотворная гипотеза. Но при этом было известно только гомосексуальное поведение, связанное с определенным возрастом жизни или с определенными обстоятельствами, которое не исключает у тех же индивидов сосуществующих гетеросексуальных практик поведения. Поль Вен обратил внимание на то, что наши знания о классической античности не позволяют говорить о гомосексуальности или о гетеросексуальности, но следует вести речь о бисексуальности, открытое проявление которой оказывалось обусловленным случаем встреч, а не биологически.

Несомненно, появление суровых моральных норм, контролирующих сексуальность, опираясь на мировую философскую концепцию такую, как христианство, которое развивало их и донесло до наших дней, покровительствует более жесткому термину «содомия». Но это термин, подсказанный поведением мужчин из Содома в Библии, обозначает скорее акт, называемый противоестественным (more canum ), чем masculorum concubitus , также понимаемый как противный природе. Так, гомосексуальность была тогда четко отделена от гетеросексуальности - единственной нормальной и допустимой практики, но и она в тоже время была занесена в длинный список извращений; западная ars erotica - это каталог извращений всего греховного. Таким образом, создается категория извращения, или как тогда говорили, сладострастий , из которых гомосексуальность уже с трудом можно выделить. Разумеется, ситуация более сложная, чем представляется в этом слишком грубом описании. Мы вскоре вернемся к примеру, характеризующему эту сложность, которая обернется амбивалентностью у Данте. Гомосексуал в Средневековье и при Старом порядке был, так сказать, извращенцем.

В конце XVIII в. - начале XIX в. он становится уже монстром, ненормальным. Эта эволюция сама собой порождает проблему соотношения между средневековым или ренессансным монстром и биологической ненормальностью эпохи Просвещения и начала современной науки (см. J. Ceard). Монстр, карлик, а также старуха, которая ассоциируется с колдуньей, - всё это оскорбление самому творению, обвиняемые в своей не иначе как дьявольской природе.

Гомосексуал начала XIX века унаследовал все эти проклятья. Он одновременно был и ненормальным и извращенцем. Церковь была готова признать физическую ненормальность, которая делала из гомосексуала женомужчину, ненормального и женоподобного мужчину, и это стоит запомнить, потому что этот первый этап формирования автономной гомосексуальности прошел под знаком женоподобия. Жертва этой ненормальности, конечно, была не виновата, но от этого она не становилась менее подозрительной, подверженной своей природой больше чем кто-либо другой греху, более способной к совращению ближнего своего и вовлечения его на тот же путь, а поэтому ее следовало запереть как и женщину или надзирать за ней как над ребенком и подвергать постоянному подозрению со стороны общества. Этого ненормального именно по причине его ненормальности подозревали в том, что он станет извращенцем, преступником.

Медицина, начиная с конца XVIII века, приняла клерикальную точку зрения на гомосексуальность. Она стала болезнью, в лучшем случае недугом, клиническое исследование которого позволяло затем и его диагностику. Несколько недавно появившихся книг, авторы некоторых из них Ж-П. Арон и Роже Кемпф (J.-P. Aron; Roger Kempf), предоставляли слово этим удивительным врачам и их пациентам, а эти книги снискали популярность. Так, в глубине прежнего маргинального мира проституток, доступных женщин и развратников возникает новый вид, сплоченный и гомогенный, со своим врожденными физиологическими особенностями. Врачи начинают учить определять гомосексуалов, которым, однако, удается не выделяться. Проверка анального отверстия или пениса представлялась достаточным средством для того, чтоб их выявить. Они представляли собой специфичную аномалию, схожую с обрезанными евреями. Гомосексуалы образовывали некую этническую группу, даже если их особое качество и было приобретенным, а не детерминировано рождением. Медицинская диагностика была построена лишь на двух основаниях. Первое - физическое: стигматы порока, которые, впрочем, находили практически во всем, у развратников и алкоголиков; второе - нравственное: практически природная наклонность, которая толкала к пороку и которая могла испортить здоровые элементы общества. Перед лицом изобличения, которое-то и присваивало им новый социальный статус, гомосексуалы защищались, с одной стороны, тем, что скрывались, с другой стороны, тем, что сознавались. Патетические и жалкие, а иногда и циничные исповеди - это уже восприятие нашего времени, но всегда это было мучительное признание в своем отличии одновременно непреодолимого постыдного и вызывающего. Эти признания не подлежали публикации, либо огласки. Одно из них было послано Золя, который не имел ни малейшего представления, что с этим делать, а после передал его кому-то другом, чтобы от него избавиться. Такие позорные признания не вызывали протеста. Если гомосексуал совершал «выход из шкафа», то этот выход вел его в маргинальный мир извращенцев, где он и прибывал, пока медицина его оттуда не изымала на протяжении XVIII века для своих собраний уродств и заразы.

Аномалия здесь выражалась по полу и его амбивалентности - женоподобный мужчина, или женщина с мужскими половыми органами, или андрогин.

На втором этапе гомосексуалы отказываются сразу и от «шкафа», и от перверсий, чтобы теперь уже потребовать право быть открыто такими, какими они есть, чтоб утвердить свою нормальность. Мы это уже увидели. Эта эволюция сопровождалась сменой модели: мужественная модель заменила женоподобный или мальчиковый тип.

Но здесь речь вовсе не идет о возвращении к античной бисексуальности, как ее практиковали в определенном возрасте, при инициации или зверскими посвящениями в колледж, которые держались еще долгое время у подростков. Этот второй тип гомосексуальности наоборот исключает гетеросексуальные отношения или из-за бессилия, или из-за обдуманного предпочтения. Теперь уже не медики и не клирики выделяют гомосексуальность в отдельную категорию, вид, это теперь сами гомосексуалы отстаивают свое отличие, и таким образом они противопоставляют себя остальному обществу, все еще требуя своего места под солнцем.

Я бы хотел, чтоб Фрейд отклонил бы следующее утверждение: «Психоанализ полностью отказывается от признания того, что гомосексуалы образуют особую группу со своими особыми качествами, которые могли бы их отделить от других индивидов». Тем не менее, оно не воспрепятствовало тому, что вульгаризация психоанализа подтолкнуло несколько к освобождению гомосексуальности, сколько к ее классификации по видам вслед за врачами XIX века.

Меня хотели уверить, что молодость или юность в действительности не существовали до XVIII века - юность, история которой была примерно такой же (хотя и с некоторым хронологическим разрывом), как и история гомосексуальности: сначала Херувим, женоподобный, затем Зигфрид, мужественный.

Мне справедливо в качестве возражения приводят (Н.З. Дэвис) случаи аббатств молодежи , «субкультуры» лондонских подмастерьев…, которые свидетельствуют о социальной активности, присущей юношеству, об общности интересов юношей. И это, действительно, правда.

У молодости сразу были и статус, и функции как в вопросах организации сообществ и их досуга, так и в вопросах работы и мастерской перед лицом шефа и шефини. Иначе говоря, имелась разница в положении между неженатыми юношами и взрослыми. Но эта разница, если она их и противопоставляла, не разделяла их на два не сообщающихся мира. Юношество не было институализировано как отдельная категория, хотя у юношей были функции, которые относились только к ним. Вот почему почти не было прототипа юноши. Этот поверхностный анализ допускает некоторые исключения. Например, в XV веке в Италии или в литературе елизаветинской эпохи, кажется, тяготели к образу молодого элегантного человека худощавого телосложения, который был не без двусмысленности и производил своим внешним видом впечатление гомосексуала. Начиная же с XVI и XVII веков напротив - берут верх силуэты сильного и мужественного взрослого или плодовитой женщины. Образец Нового времени (XVII век) - это молодой мужчина, но не молодой человек (юноша), именно молодой мужчина со своей женой возвышается на вершине пирамиды возрастов. Женоподобие, мальчиковость или даже хрупкая «молодость» периода Кватроченто чужды представлению того времени.

Наоборот, в конце XVIII века, а в особенности в XIX веке юношество примется за собственное обоснование одновременно с тем, как оно постепенно теряет отдельное положение в глобальном обществе, органическим элементов которого оно перестает быть, чтобы стать лишь его «прихожей». Этот феномен разгораживания начинается с XIX века (эпоха романтизма) в школьной буржуазной молодежи (школьники). Судя по всему, он становится всеобщим после Второй мировой войны, и юношество представляется нам с этого момента отдельной возрастной группой - огромной и массивной, слабо структурированной, в которой очень рано вступают, и покидают поздно и с трудностями, что происходит сразу же после женитьбы. Она стала неким мифом.

Именно это юношество с самого начала было мужским, девочки же продолжали и дальше жить жизнью взрослой женщины и участвовать в ее делах. Затем, как это имеет место быть сейчас, когда юношество стало смешанным и одновременно приобрело тип унисекс, девочки и мальчики приняли общую модель - более мужественную.

Эти строки были написаны в атмосфере моральных порядков и одержимостью безопасностью в 1979-1980 гг.

Объединение молодых деревенских холостяков (от половозрелости до 25 лет) во Франции XV-XVII вв., занимавшихся организацией праздников и развлечений, а также присматривавшими за соблюдением моральных устоев семейной жизни в селе (прим. пер.).